Однако более всего Кесирт прославилась вязанием. Мать Хаза научила ее самому примитивному и грубому способу вязки. Кесирт на этом не остановилась. Научившись особым образом сучить пряжу, она стала вязать для себя платки, кофты, перчатки, юбки. Все ее искусство мастерицы и рукодельницы проявилось в вязаном платье: тщательность отделки, прочность, скромность и красота орнамента поражали людей.
В этом платье она была удивительно хороша. Оно плотно облегало стройную девичью фигуру. Ни мужчины, ни женщины не могли оторвать от нее свои разночувственные взоры. Хаза, боясь сглаза, надевала на дочь по два-три амулета. А прямой во всем брат Баки-Хаджи Алдум во всеуслышанье сказал:
– Люди думают, что это платье красивое, а оно просто тряпка, под ним – сила.
– Ходит здесь, скотина, красуется, до греха доведет любого, – ворчала при этом жена Алдума.
История этого платья развивалась так, что один русский исследователь, ходивший по горам, попросил продать рукоделие за большие деньги. Ни секунды не задумываясь, Кесирт подарила ему это платье. А через неделю приехали к мельнице Хазы богатые молодые русские барышни в сопровождении целого эскорта русских и чеченских офицеров. Закрывая шелковыми платками носы от мельничной пыли, дамы позвали Кесирт и попросили ее связать такое же платье. На что дочь Хазы только зло метнула в их сторону презрительный взгляд и ушла к себе в комнату. Даже уговоры Баки-Хаджи и местного юрт-да не помогли.
Далеко не всё в жизни Кесирт было красивым и прекрасным. И нищета и бедность были не главными лишениями ее молодой жизни. Росла Кесирт, не зная отца, не имея брата или сестры, не имея родственников и фамилии, не имея своего тейпа. Тяжело в жизни без родственников, а в горах Чечни – это страшно. Не единожды проливала Кесирт слезы после оскорблений в незаконнорожденности, не одну ночь она мучилась в одиночестве и бессилии. Тем не менее находила она в себе силы с улыбкой и надеждой смотреть на мир, а повзрослев, стала более сдержанно и спокойно относиться к подобным выходкам идиотов.
Один парень – Шарпудин Цинциев, из села Агишты, долго и упорно домогался взаимности Кесирт. Чего он только ни предпринимал: пускал в ход и ласку, и лесть, и красноречие, и богатство своего рода – ничего не помогало, противен он был Кесирт. Пару раз, пользуясь темнотой и отдаленностью проживания Кесирт, Шарпудин пытался обнять красавицу, поцеловать ее. Однако оба раза, получив не только яростный отпор, но и пощечины, он решил всеми возможными способами отравлять жизнь молодой безродной девушке. Дело дошло до того, что он стал ее оскорблять прилюдно, становясь все более наглым и развязным.
Кесирт всячески избегала встреч с ненавистным ей Шарпудином, редко ходила в село, только изредка посещала различные увеселения. Однажды зимой объявили, что в честь окончания холодов в долине Вашандарой-ари под Пешхой-Лам состоится праздник. На такие праздники из всех дальних и ближних аулов приглашали молодых девушек. Обычно здесь знакомились молодые люди. Как говорится, все хотели себя показать да на других посмотреть.
Дочь Хазы получила особое приглашение. Долго сомневалась Кесирт – идти не идти, и наконец решила идти: хотела показать всем свое последнее рукоделие – расшитую золотом черкеску.
– Как же ты одна пойдешь? – сокрушалась мать, Хаза. – Как я тебя одну отпущу?.. Я ведь тоже хочу посмотреть.
– Нана*, но ведь у нас только одна пара чувяк.
– А может, мне у кого-нибудь попросить? – умоляла мать.
– Нет. В чужом ходить не будем. Если хочешь, я буду сидеть дома, все равно мне там делать нечего, – твердо сказала дочь.
– Нет, нет. Что я, старая, там забыла?.. Правда, угощения, говорят, будут роскошные. Трех быков будут резать… Давно мы мяса не ели… Да ладно.
– Нечего тебе там есть, – возмущалась дочь.
– Да-да, я это так, просто ворчу, дочка. Делай как надо, – говорила мать, тяжело вздыхая. – Да благословит тебя Всевышний.
Всю длинную зимнюю ночь в доме Хазы, в маленькой ветхой пристройке мельницы, горел свет керосинки. Кесирт с особой торжественностью готовилась к празднеству. Обе женщины, и дочь, и старенькая ее мать, ожидали от предстоящего дня чего-то необычного, нового, светлого. В большом чугунном казане Хаза с вечера разогрела воду и, усадив свою дочь в медную чару, с нежностью поливала теплой водой, приговаривая различные пожелания и заклинания для единственного родного существа. Затем, как в детстве, посадив Кесирт на маленький стул, расчесывала ее длинные густые смоляные волосы.
Нана (чеч.) – мать.
– Кесирт, родная, – говорила мать тихим, умоляющим голосом, заплетая длинную косу, – может быть, завтра сделаешь свой выбор? Сколько молодцов вокруг тебя ходят?.. Я уже старая стала. Вдруг помру – что тогда?
– Эх, нана, нана! – с усмешкой отвечала дочь. – Ведь выбор-то не я делаю, а молодцы… Поразвлекаться все со мной хотят, а жениться желают только старики богатые, да и то второй женой, а то и третьей. Не неволь меня, мать!
Хаза глубоко вздохнула. Наступила долгая, тягостная пауза. В печи, догорая, уныло затрещали поленья…
– Видели бы эти парни тебя такой… Какая у тебя кожа! – как-то пытаясь успокоить и себя и дочь, говорила старая Хаза.
– Не волнуйся, нана! Всё будет хорошо! Главное, мы живы, здоровы, а остальное как-то образуется… А по этому поводу у нас тоже есть поговорка: «Красота на день, а добро – на всю жизнь».
Хаза, пытаясь скрыть невольные слезы, возилась вокруг дочери.
– Нана, ложись спать. Уже поздно, – возмущалась Кесирт.
– Ничего, ничего, доченька, – говорила старуха, – чувствую я, что сегодня что-то случится… Чует мое сердце. Ведь есть еще молодцы у нас в горах… Просто ты у нас больно разборчивая – не до этого нам.
– Ты снова о своем, – резко обрывала ее дочь. – Сколько об этом можно говорить? Ложись спать.
Выдохнувшись, медленно догорала керосиновая лампа. Уморившись, ничего не говоря, Хаза прилегла, да так и заснула. Позже, спросонья, пытаясь накрыть себя старой овчиной, сбросила с нее огромного черного кота. Тот недовольно огляделся чуть раскрытыми глазами и тотчас с наслаждением, свернувшись калачиком, улегся в ногах Хазы.
В углу за маленькой изгородью зашевелился теленок. Комнатушка погрузилась во мрак, только бурые угли из открытой печи подавали робкие надежды на свет и тепло.
Простонав во сне, Хаза легла на спину, далеко запрокинула голову. Она с хрипом, часто дышала через слабо раскрытый беззубый рот. Грубый ситцевый платок сбился с головы старушки, и седая прядь неухоженных волос сползла на край набитой соломой кожаной подушки, сохранившей в себе запах козлятины.
Кесирт посмотрела на мать, и взгляд ее невольно остановился на старом, изможденном трудом и одиночеством лице: тонкие губы приняли синеватый оттенок, нижняя челюсть выдвинулась вперед, из-за беззубости и худобы щеки впали, глазницы с невидимыми белесыми ресницами глубоко ввалились, и только нос – большой, тонкий нос с горбинкой, сохранил свою прежнюю форму.
«О Аллах, как она постарела, – думала Кесирт, как бы впервые рассматривая каждую глубокую морщину на ставшем безобразно-страшным, неживым лице матери. – Что я буду делать, если она умрет? Как я буду жить? Неужели и мне уготовлена та же судьба, как и матери?.. Как она смогла прожить жизнь одна, без родственников, в этих диких местах, на этой вечно крутящейся мельнице?.. Лучше умереть. Я такой жизни не вынесу».
Подложив в печь дрова, Кесирт села на нары, еще раз посмотрела на смытые во мраке очертания лица матери и горько, тихо заплакала.
На рассвете жалобно замычал голодный теленок. Хаза, стоная и скрипя костями, встала, бережно накрыла своим овчинным одеялом дочь, засуетилась возле печи, выскребая золу. Вскоре к запаху навоза прибавились горечь дыма и аромат чая из травы горной душицы с мятой. Хаза, тихо ругая, вывела нетерпеливого, подпрыгивающего теленка. Через обитую бычьей шкурой древесную дверь слышалось кудахтанье кур и петуха, скулили собаки.
Кесирт отвернулась лицом к холодной деревянной стене, съежилась, поплотнее накрылась и забылась в девичьем сне. А во сне ей снились опушка леса, лето, высокая густая трава, а рядом молодой парень – нежно целует, ласкает и говорит приятные, никогда ею не слыханные слова любви, желания, страсти. Ей так хорошо, она так давно, тайно, в душе мечтает об этом, думает об этом, страдает этим…
– Доченька! Вставай, – тихо будит ее мать, – скоро и обеденный намаз делать пора. Ты что, не пойдешь на веселье?
Кесирт нехотя раскрыла глаза, блаженная улыбка еще играла в ямочках ее щек, она пылала жарким румянцем.
– Как ты сладко стонала во сне. Что-то снилось тебе хорошее?
– Ой, не говори, нана, какой я сон видела! Лучше бы не вставала, – ответила дочь, сладко потягиваясь на нарах.
